Николаев родился, и сразу заплакал,
Заорал так, что стекла задрожали звеня,
Но в роддом по ошибке дали за год зарплату,
И орал Николаев безуспешно три дня.

А чего же кричал он, кулачками махая,
И пытался забраться в теплый мамкин живот,
От чего темной ночью кипенного мая
Николаев плевался и не брал сиську в рот.

От того, что на небе, тоже дали зарплату,
И, естественно, звезды сразу ринулись вниз.
И хлебнувши нектару бесарки-ангелята,
Отписали бедняге ту же самую жизнь.

И отмаявшись скорбно от года до года,
Инвалид Николаев, отошедший во сне,
Вылез маленьким сыном все того же народа,
В том же самом роддоме, в той же самой стране.

Он орал потому что, на проспекте Свердлова
В коммунальном шалмане на двенадцать персон,
Батя пил за сынка, а сосед дядя Вова
Мастерил ползунки из армейских кальсон.

Николаев синяя, хрипел потому как,
Знал, что будет потом, через год, через пять,
Что основой основ, будет смертная мука,
Будет рваться пупок, и срастаться опять.

И промчаться года, глазом кошки настенной,
Станет снова просторен отцовский пиджак,
И взглянув за окно, как-то в мае кипенном,
Он опять не поймет, что опять все не так.

И в бессонных ночах, всеми напрочь забытый,
Вспоминая слова, что не знал никогда,
Будем тихо молить потолочные плиты,
Что б остаться во сне и уйти без следа.

Небеса отдыхают после тяжкой работы,
Совершает звезда свой последний полет.
Ночь темна за окном, но не спится чего-то,
Где-то плачет малыш третью ночь напролет.